КРАСОТА ЧЕЛОВЕКА
НИНА ВЕНИАМИНОВНА ХАЭТ
В палатке полутьма и духота. Надо бы выйти. Чижик хандрила. Она, лёжа, смотрелась в маленькое зеркальце. Нос лупится. Веснушки. В общем урод. Однако она отлично знала, что прехорошенькая и мальчикам нравится. Но не всем. Ему во всяком случае нет. Душно надо бы выйти. В лагере уже, наверно, оживление. Скоро линейка, а потом ужин и танцы. Хорошие здесь танцы. Особенно когда луна. Воздух такой дивный. Такой пахучий. И арчёй пахнет и мятой, и ромашкой, и ещё чем-то таинственным, горьким. Хорошие здесь танцы. И ребята хорошие. Недаром она так стремилась сюда в альплагерь. Здесь всё необычно. Самое главное, конечно, горы. О, эти горы! Она их видела впервые.
Какие же они красивые и огромные. Они всегда разные. Они, как люди, то весёлые, симпатичные, то хмурые, недовольные.
А когда всходит луна, они вдруг начинают искриться и делаются волшебными, и река между ними начинает искрится и становится волшебной. К реке страшно подойти одной ночью. Но вдвоём, втроём наверно хорошо.
Хватит хандрить! Чижик отбросила зеркальце и вскочила.
Девчонки все уже были снаружи. Она откинула полог палатки и вышла, и сразу же поёжилась. Уже холодно. Здесь всегда, как только сядет солнце, уже холодно. Она вернулась, взяла кофточку и вышла:
— О! Чижик, вышла! Спала?
Она кивнула.
Как хорошо! Она ещё не устала удивляться. Тёмные арчёвины окружали лагерь и резко выделялись на потемневшем сиреневом небе. Палатки белым хороводом окружали поляну, прильнув кое-где к старой арчёвине, из любопытства вылезшей на середину.
Альпинисты занимались кто чем. Она поискала глазами. Вон он. Стоит. Вот это парень! Высокий, стройный, прямо герой кинофильма. Здесь много красивых. Но он лучше всех. Всё у него красивее, и волосы и глаза, и походка, и говорит он особенно, не так, как все.
— Чижик-пыжик, где ты был?
— Чижик, иди к нам.
Ну, конечно, все сразу заметили, что она вышла, а он даже и не смотрит. Она решила пройти мимо, но он вдруг повернул к ней лицо.
— Ну, Чижик, танцуем сегодня?
Чижик даже задохнулась. Она даже ответить не сумела, а только кивнула. Вот оно, счастье! Но где же набраться терпения, чтобы дождаться этих танцев.
Но ночь пришла, и вот…
Чижик смотрит ему в лицо, стараясь прочесть в его глазах те же восторг и томление, что делали её легче птицы, а сердце заставляло шириться и биться. Его удивительное лицо, бледное в этом свете луны было так близко, что она могла дотронуться до него губами.
Старинное танго завладело телом его и её. Тихий шелест от переступающих ног не мешал. Пахло ночью, сказками и смолой. Единственная электрическая лампочка казалась явно лишней. Пластинка кончалась. Короткие объятия распались, и счастье медленно ушло из неё, оставив пустое жалкое сердце.
Но нет, ещё нет.
Его лицо снова рядом. И снова танго. Хочется закрыть глаза и жалко. Как не смотреть в эту ночь на это лицо. Оно так красиво. Красиво всё — и нос, и лоб, и глаза, и блеснувшие голубой искрой зубы в улыбке!
Снова ширится сердце, мешая дышать.
Чижик всё таки закрыла глаза, и волны голубого смолистого танго накрыли её с головой.
— Чижик! Что с тобой, ты спишь?
Чижик вздрогнула и удивилась.
— Конечно нет. Так хорошо!
— Да, ничего. Только пластинки — старьё. Если бы ты послушала мои записи. Вот это да!
Да, верно, ведь он здесь уже вторую смену. А пластинки всё те же. Могут надоесть! А для неё всё новое — и танцы под луной, и непрерывный шум реки внизу, и жизнь в палатках, и альпинисты — весёлый, красивый, необычный народ.
— А ну, где здесь Чижик?
Перед ней Павел — дежурный по лагерю.
— Иди-ка, Чижик, на кухню, ты ведь сегодня дежурная по кухне? Там ребята вернулись с восхождения. Надо накормить.
— Сейчас?
— Ты что не знаешь песенки? «Коль не накормишь альпиниста он ни туды и не сюды».
Белая тропинка, белые камни. Тёмная стена леса придвинулась, а горы, такие добрые днём, вдруг стали чужими и страшными.
Бежит Чижик по белой тропинке мимо белых камней и обида тяжелее ночи. Но так нужно. Ведь ребята устали. Интересно, какие они. Ещё не знает их Чижик. Они ушли в горы, когда её здесь ещё не было, в то время, когда менялась смена. Вчера они её не знали, а сегодня она будет их кормить.
Вбежала Чижик в столовую и остановилась. Их четверо, но боже! Какие они страшные! Небритые, чёрные!
— Так вот кто нас будет кормить! А ну поскорее, а то мы такие голодные, что быка съедим, не то, что Чижика!
«Странно, откуда они уже знают, что я Чижик?»
Чижик подошла к окошку, а дядя Ваня уже подаёт поднос с тарелками — борщ.
Чижик осторожно понесла поднос, боясь разлить, боясь поднять глаза почему-то.
Ух как они набросились на борщ.
Чижик подняла, наконец глаза и вздрогнула. На неё смотрели в упор с не скрываемым восхищением. Ей стало неприятно. Она отвела глаза, и не зная, что делать, пошла снова к окошку. Смотревший окликнул:
— Чижик, давайте всё-таки познакомимся.
Он улыбнулся, отодвинув стул, встал и протянул ей руку:
— Миша. Врач альплагеря и альпинист второго разряда.
Чижик смутилась, протянула свою руку и сказала:
— Женя.
Остальные вдруг захохотали:
— Вот так Чижик! Разве чижики говорят басом?
— А почему всё таки Чижик?
— А Миша-то влюбился с первого взгляда!
Она растерялась, хотела бросить всё и убежать, но они не пустили её, а представились всё по очереди, белозубо улыбаясь чёрными губами:
— Пётр Славкин.
— Виктор Аисов.
— Хрясть.
— Что?
— Хрясть?
— Почему Хрясть?
— А почему Чижик?
Все заговорили дружно и она тоже.
— Хрясть потому, что у него такая поговорка, чуть что: «а он, хрясть, и упал», или «а я, хрясть, и в дамки». Однако борщ исчез. Чижик принесла кашу и котлеты. Всё было горячим. Молодец дядя Ваня!
Миша почти ничего не ел. Он опять смотрел. Чижик снова чувствовала неловкость и… раздражение. В конце–концов, если она даже понравилась ему, в этом нет ничего удивительного, но с таким лицом изображать из себя Ромео просто смешно, особенно когда кругом столько красивых ребят. Она украдкой оглядела его внимательнее. Действительно, до чего некрасив. Глаза выпуклые и почти бесцветные, воспалённые красные веки с коротенькими белыми ресницами. Белые брови и толстый, распухший, потрескавшийся рот. А он смотрел и всё.
— А Миша-то и про ангину забыл!
Пётр вытащил из нагрудного кармана сигареты и протянул пачку остальным. Все закурили, а Чижик сморщилась и пошла за компотом. Мало того, что некрасив, так ещё и хлюпик! Альпинист и вдруг — ангина. Смешно!
Но ангина всё таки давала о себе знать. Эта девочка, говорящая басом, просто на время отвлекла его, но тяжесть в затылке делалась невыносимой, страшно хотелось лечь и вытянуться. Руки дрожали. От сигаретного дыма першило в горле, но не делалось легче. Чижик принесла компот.
Интересная девочка, похожа на мальчишку лет пятнадцати. Интересно, сколько же ей на самом деле? Семнадцать - восемнадцать? Не более! Чего это он действительно уставился. Она, явно, смущена и недовольна. Но ему хотелось ещё и ещё раз взглянуть на неё. В общем ничего особенного. Курносенькая, круглые веснушки, стриженый затылок с лямкой в середине. Ей больше подходит Гаврош, а не Чижик.
— Ну спасибо, Чижик, накормила-напоила, только спать не уложила. Ребята устало поднялись. Чижик, собирая тарелки, глядела в след раскачивающимся спинам и снова с раздражением подумала:
— Ну, хлюпик.
-----------------
Миша проснулся задолго до подъёма. Горло болело, трудно было проглотить даже слюну. В конце – концов он может не выйти на линейку.
В палатке было уже светло. Внизу привычно шумела река, в открытый полог палатки виднелось небо. Но всё-таки надо выйти на линейку, хотя бы для того, чтобы ещё раз взглянуть на эту мордочку с веснушками и восторженными детскими глазами. Она, видно, впервые в альплагере. Сейчас ей всё кажется необыкновенным. Когда он впервые попал в горы, они больше всего поразили его своей немыслимой величиной. Что он рядом с ними? Муравей. И всё-таки он взойдёт на вершину самой большой из них, и будет выше их всех, и все они будут у его ног! Смешным он был пацаном!
-----------------
В каждой жилочке билась гордость. Лицо горело. Чижик задрала голову и смотрела на вершину скалы. Какая она высокая! А она, она, Женя, мамин Чижик, только что спустилась по верёвке с этой, вот, скалы. Ого какая она оказывается храбрая.
— Ну как, Чижик?
Чижик повернула голову. Рядом сидел он. Белая майка потемнела, лицо его уже не бледное, как вчера вечером, а красное от загара, блестело каплями пота.
— Славик, а Вы боялись, когда первый раз вот так, вот, спустились?
Он засмеялся и ничего не ответил. Она с благоговением любовалась его сильными плечами, смуглой шеей и с ужасом думала: «А вдруг он догадался, что я в него влюбилась?» Правда она сама ещё не знала, влюбилась или нет, но во всяком случае, что красивее него нет во всём лагере, она знала твёрдо. Он вдруг поймал её взгляд и подмигнул:
— Ну как, Чижик, будем сегодня танцевать под луной, или найдём занятие более интересное. Чем протирание подошв под радиолу?
Она растерялась.
— Какое занятие?
— Ну к примеру будем картошку чистить! А может быть ещё что-нибудь придумаем. А?
Он снова подмигнул, и, спрыгнув вниз к реке, пошёл к своей группе.
-----------------
Спать больше не хотелось. Вот интересно. Что это с ней случилось? Это впервые с ней такое дело, чтобы самой проснуться до подъёма. Ей очень нравился здесь подъём. За пять минут до подъёма ставили какую-нибудь хорошую пластинку, и так приятно проснуться от музыки. И ещё, лёжа с закрытыми глазами слушать. А потом раздавался гонг. Тогда надо вскочить и быстро-быстро, как есть, выскакивать из палатки — на зарядку. Сразу делалось так холодно, и кожа покрывалась пупырышками.
Ну а после зарядки так здорово, даже жарко, холодный воздух только бодрит. Потом и в речке мыться нестрашно.
Чижик уютно пристроилась на подушке, но вдруг почувствовала, что спать больше уже просто нет сил. Она села в постели и оглядела палатку. Странная вещь. Палатка пуста. Выходит она одна спит. А где же остальные?
Чижик спустила ноги на пол, нащупала туфли и встала. В палатке было необычно жарко. Второпях, она натянула тирольки, и откинула полог палатки и… зажмурилась. Яркий солнечный свет заливал лагерь. Резко пахло мятой и разогретой хвоей. Синей горячей эмалью плавилось небо. Но лагерь был пуст. Единственным звуком, который только подчёркивал непонятную тишину лагеря был неистовый концерт кузнецов.
Чижик в недоумении бросилась в соседнюю палатку — никого. В другую, третью, четвёртую. Никого.
В ужасе влетела в последнюю. Вот они! И Верунька, и Лидочка, и Любка, и Лиля — её соседка по палатке. Одни девушки. В основном новички, как и она, но несколько и разрядниц. Странный вид. Испуганные глаза.
— Что случилось?
Все лица разом повернулись к ней.
— Ты ещё ничего не знаешь?
— Да говорите же, что случилось?
— А мы сами ещё ничего не знаем. В три часа ночи в лагере зажёгся свет. Только некоторые слышали в лагере какой-то шум. Остальные ничего не видели и не слышали. А утром подъёма не было, и все спали сколько хотели, а когда встали, увидели, что все куда-то подевались. А потом все, кто остались собрались здесь. И вот теперь ждут.
— А чего ждут?
— Ну чего-нибудь.
Неожиданно раздался металлический звук.
— Что это?
Не сразу поняли — гонг! Ну, конечно, остался же кто-нибудь из начальства в лагере. Одна за другой выбегали из палатки и бежали к линейке. На линейке стояла начальник учебной части лагеря. Лицо напряжённое.
— Я собрала Вас затем, чтобы рассказать, что случилось сегодня ночью. Отряд разрядников, вышедший вчера на штурм вершины Улитор, попал под камнепад. Четверо пострадавших. Что с ними, пока неизвестно. Все мужчины и часть девушек разрядниц вышли на спасательные работы. С ними наш врач для оказания первой помощи на месте. К вечеру все должны быть здесь. Сообщил об этом Ефимов, спустившийся оттуда в три часа ночи. Наша задача прежде всего: убрать территорию лагеря и помочь повару в приготовлении обеда и ужина. Ясно? А теперь: разойдись!
— Какой ужас!
— Но может быть ничего серьёзного, ушиблись и всё.
— Ну конечно! Тогда не стали бы поднимать весь лагерь!
— Ну да! Если даже просто сильно ушиблись, то они всё равно сами не смогут спуститься.
— А если что-нибудь серьёзное?
— А как же их будут спускать с вершины? Ведь им будет страшно больно от любого сотрясения.
— Девочки, когда у меня был перелом, я потеряла сознание. А вдруг они без сознания?
— Принесут, увидим!
Чижик слушала и молчала. Значит так бывает, бывает в жизни, а ни в кино, не в книге. А страшно. Может это такая игра! Ну, конечно, это учебная тревога. Надо же уметь провести спасательные работы, когда на самом деле случится что-нибудь!
Ну конечно, это так и есть! Сейчас нужно поскорее убрать в палатках и ждать. Ребята придут уставшие-уставшие. Ведь вершина страшно далеко. К ней только подход целый день займёт, и тут же обратно, и потом они для вида должны кого-нибудь нести. А вдруг не для вида? И врач пошёл. Врач пошёл? Миша? Но ведь он же болен?! И очень сильно, у него высокая температура, и он только позавчера вернулся с восхождения. Ведь, если бы это была учебная тревога, разве бы он пошёл больной? Значит всё таки не игра?!
-----------------
Вылезла луна, захотела послушать музыку, а музыки не было. Только всякая мошкара пляшет вокруг электрической лампочки. Невесёлый танец. А их всё не было. Многие не выдержали, пошли навстречу. Это разрядницы. А новички, вроде Чижика забрались повыше, чтобы быстрее увидеть. Да только нечего было видеть, не шли ребята. Сколько же часов они идут? Много!
-----------------
А какая темнота перед Мишей! Не успели во - время. Скорее бы луна вышла. Фонарики только мешают. Тот, кто держит его, ещё видит что-то, а сзади него и вовсе ничего не видно…
А с ребятами плохо. Трое ребят с переломами, а у Минайченко череп разбит, изрядная травма и, кажется, бедро сломано. Только бы самому не свалиться. Не во–время эта ангина. А молодцы ребята, честное слово! Почти с вершины сняли, и ни звука. А ведь боль, наверно, такая… Только морщатся бедняги. Как бы у Минайченко шока не было. Если шок — это конец. Придём, сразу на стол. Какой там стол. Разве что в красном уголке. Там и света побольше. Вот тебе дорогой товарищ Миша, и твоя первая операция. А сумеешь ли ещё. Череп — дело тонкое, По голове, наверно осколком камня попало, а в таких условиях… Ну остальным на переломы он пока шины наложил, в лагере посмотрит внимательнее. Только бы не свалиться! Температура, подлая, видно опять поднялась. Да и почти сутки ведь без отдыха. Собственно держится он уже на нервах только. В обычных условиях давно бы скис. А скисать нельзя — тогда хана ребятам. Догадались бы в лагерь послать кого-нибудь вниз, вызвали бы скорую помощь, хотя бы к нижней чайхане. Туда бы уж из лагеря недалеко. Да уж наверно догадались.
— Ммм.
— Что с ним?
— Об камень носилками.
— Осторожно! Иногда какой-нибудь паршивенький нарывчик заденешь… Вот, чем не герой? Да и вообще все молодцы. Тащат, как лошади. Есть тут штук пять отлынивающих, да не эти погоду делают. Когда думаешь о чём-то вроде бы легче. Уж этому Минайченко наверняка не легче, а терпит, ещё улыбается, обормот! Интересно, как там Чижик. Напугалась, наверно. Почему она Чижик? Видно мама в детстве назвала и пошло. Смешная, как она на него смотрит. Вот, думает, чудище какое. Ей, кажется, Славка нравится. Ничего парень. А жаль в общем-то. Миша посмотрел на часы. Вроде его очередь носилки нести. Пошёл быстрее. Носилки чёрными пятнами маячат. Одни за другими.
— Значит, что, Миша, иди ты…
— Ладно, ребята, я что, я уже три часа отдыхаю.
— А что плохо тебе? Скажи спасибо, что мы такие добрые и мотай отсюда. Тебе ещё в лагере найдётся работа.
«По совести говоря я не смог бы нести, спасибо ребятам. Скорей бы лагерь.»
-----------------
— Идут!
— И верно, идут!
Далеко, где-то внизу, в темноте стали появляться маленькие огоньки — один, два, три, и вдруг ни одного. Потом опять — один, два — уже ближе петляет тропа. Всё ближе и ближе появляются огоньки. И вот первые уже здесь. Несут одни носилки — четверо. Чижик пытается понять кто там, но понять невозможно, они чем-то накрыты. Проплыли мимо Чижика к красному уголку одни, вторые, на третьих Шацкий. Он сидел. Увидел Чижика, улыбнулся и подмигнул.
— Что Чижик, испугалась?
Побежала куда-то Лида. Все задвигались, зашумели, окружили носилки. Кто-то в красном уголке уже двигал столы, требовалось больше света. Носилки поставили почти у самого входа в палатку красного уголка, и, как по команде, все, кто пришёл, сели прямо тут же на траву. Кое-кто лёг, вытянувшись на спине.
— У кого есть закурить?
Некоторые стали похлопывать себя по карманам. Но видно ни у кого ничего. Кто-то встал и пошёл, тяжело ступая коваными ботинками, к себе в палатку. Вышел с пачкой сигарет, на ходу прикуривая. Закурил. Сигарета золотым огоньком закачалась в темноте. Пачка пошла по кругу. И вскоре множество золотых огоньков повисло в темноте.
Девчонки бросились к носилкам. Чижик подходила со страхом, ожидая увидеть перекошенные от боли, серые лица. И вдруг от носилок послышался смех. Чижик содрогнулась в недоумении. Подошла ближе. Присела.
— Минайченко?
— А, Чижик! Ну как твои дела! Нашла средство от веснушек?
— Вам больно?
— Мне? Ну что ты! Наклонись ко мне, я тебе по секрету что-то скажу.
Чижик осторожно наклонилась к его лицу и подставила ухо. В тот же миг горячие губы коснулись щеки. Чижик подскочила, как ужаленная!
— Ах Вы!
Минайченко улыбался и блестел глазами.
— Ну как, понравился мой секрет.
Чижик не выдержала и рассмеялась.
— Не верь ему, Чижик. Он заливает.
С соседних носилок весь забинтованный смотрел Горелов, и тоже улыбался.
Чижик не понимала, что происходит. Может всё-таки это игра. Вокруг девчонки с испуганными глазами и вымученными улыбками. Подходили всё новые, окружив носилки плотным кольцом.
— Ей богу стоит поломать себе пару рёбрышек! Такое внимание со стороны женского пола!
Лидка бегала туда-сюда, то в палатку, то из неё, носила туда какие-то блестящие предметы, каждый раз с важным видом изрекая что-нибудь вроде: «Мальчишки, не унывайте, мы с вами ещё не только Улитор, ещё на «Победу» пойдём», и откидывая полог палатки, заставляла всех жмуриться от яркого света.
Минайченко уже о чём-то шептался с Верунькой и тихо смеялся. Вера делала большие глаза и была страшно серьёзной. Шацкий сидел. Он уверял, что совершенно здоров, и мог бы спокойно дойти сам, и только из уважения к ребятам позволил себя принести.
Соколов, его кажется зовут Володей, повернул к Чижику лицо, мечтательно-спокойное, и попросил:
— Чижик, будь птичкой. Слетай к ребятам за сигареткой.
Ребята уже услышали. Один из них встал и жадно затянувшись в последний раз, оторвав кончик, сунул свою сигарету в губы Соколову. Тот затянулся и, щурясь от дыма, кивнул головой, дескать спасибо. Обе руки его в шинах.
Вдруг полог палатки снова откинулся и в нём силуэтом появился Миша.
Он стоял против яркого света и лица его не было видно.
— А ну, девушки, есть среди Вас медсёстры или студенты медицинского.
— Есть.
Маленькая и полная девушка уверенно вышла вперёд:
— Я студентка 3-го курса.
— Замечательно. Больше никого. Мало. Кто не боится крови и хочет помочь?
— Я.
— И я.
— И я, — Чижик тоже сказала: «И я».
Она боялась крови, но ей хотелось помочь. Миша повернул к ней невидимое лицо и сказал:
— И ты не боишься крови? Отлично! Тогда найди острые ножницы, побольше одеколона и неси сюда.
Чижик с бьющимся сердцем бросилась по ногам разлёгшихся на траве альпинистов. Влетела в свою палатку, схватила с тумбочки одеколон, ножниц у неё не было, но кажется ножницы есть в коробке у Лили.
Страшно торопясь, нашла коробку и вывалила всё содержимое на кровать. Ножницы, звякнув, упали с кровати. Она подхватила их, и задыхаясь от подъёма, побежала к палатке красного уголка.
Теперь ей тоже хотелось сказать что-нибудь подобающее ребятам. Но было некогда, и она жмурясь, влетелла в палатку. Сначала она не узнала Мишу. Он стоял в белом халате, с марлевой повязкой на лице и поднятыми перед лицом руками с растопыренными пальцами в жёлтых медицинских перчатках.., — как в кино.
Маленькая девушка тоже была в белом халате до пят и тоже с растопыренными руками без перчаток, но с повязкой на лице. По спине Чижика покатился холодок и стало немного жутко.
— Ну, Чижик, живо мой руки, оботри их одеколоном и суши. Будешь подавать всё, что я попрошу. Чижик беспомощно оглянулась, где мыть руки? Тут появилась Лидка и полила ей из банки прямо на зелёный пол.
По середине палатки поставлили два стола, накрытые клеёнкой и сверху простынёй.
— Ну пусть несут Менайченко, — сказал Миша, и Лидка исчезла за пологом.
Через некоторое время в палатку втиснулись широкие плечи Иванова. Он шёл пятясь, неся носилки за две передние ручки. На носилках лежал Минайченко, прикрыв глаза левой рукой. Вторым нёс носилки Славик. Чижик вдруг смутилась, она и забыла о нём, как же так? Она захотела улыбнуться ему, но раздумала. Он не заметил её. Они вдвоём с Ивановым поставили носилки на пол и, подсунув руки под плечи и под ноги Минайченко легко подняли его на стол.
Тот слабо застонал, но тут же улыбнулся и сказал:
— А ну, Миша, покажи своё искусство.
Миша положил Минайченко под голову подушку, обмотанную клеёнкой и марлей, и стал снимать бинты. Минайченко не морщился. Миша снял бинты и они с девушкой-медичкой склонились над его головой.
— Любочка, видишь?
— Вижу, — прошептала она и побледнела.
— Ну а теперь за дело, — сказал Миша, и взял что-то из любимых рук.
Они что-то делали с головой Минайченко, а Чижик старалась не смотреть.
Миша всё время спрашивал что-то у Минайченко, и тот отвечал ему, голос у него был спокойный, ровный.
— Когда начался камнепад? — спрашивал Миша.
— Часов в пять вечера, — отвечал Минанайченко.
— Вы брали с собой шоколад? — спрашивал Миша.
— Нет, мы вместо шоколада брали компот, — отвечал Минайченко.
— Хорошая была погода? — спрашивал Миша.
— Слегка облачно.
— Какое сегодня число?
— Сейчас скажу, как будто, восемнадцатое.
Миша кивнул и бросил в ведро что-то кроваво-белое.
У Чижика затекли ноги. Она подавала то спирт, то марлевые шарики, которые брала из банки пинцетом, то ещё какие-то штучки. Пахло спиртом. Миша всё говорил с Минайченко. Голос у того то слабел, то делался снова сильным и глубоким. Теперь Миша с Любой возились у его бедра.
— А ну-ка, друг попробуй согнуть ногу в колене.
Лицо у Минайченко напряглось и стало бледнеть.
— Ну, что же ты?
— Не могу, Мишка.
— Что – о – о! Не можешь!
Голос его стал чужим.
— Дай мне правую руку.
Минайченко дёрнулся и устало закрыл глаза:
— Похоже, Мишка, парализована правая сторона.
Лицо Миши из бледного стало серым, мёртвым. Чижик опустила руки.
Дикая, немыслимая, горячая боль сжала виски. Стало больно дышать, смотреть, стоять.
— Ну-ну, Мишка. Перестань, ты сделал всё, что мог. Уж я-то знаю.
Чижик открыла глаза. Всё было на месте.
— Ну что же, начнём всё сначала. Любочка, снимайте бинты.
Люба проворно стала наворачивать бинт.
Миша стоял, держа на весу руки. Чижик медленно переводила взгляд с его забрызганных кровью рук, по белому халату, по белой повязке, и вдруг будто впервые увидела его. Какие прекрасные глаза. И совсем не бесцветные, а удивительно глубокие, очень уставшие и до чего же красивые глаза смотрят поверх медицинской повязки.
Чижик чувствовала, что теряет ощущение реальности. Так бывало с ней в детстве, когда она с подругами в парке каталась на воздушных лодках, и весь мир переворачивался вверх ногами.
— Можно мне уйти?
Чижик знала, что не выдержит. Миша на миг задержался на ней взглядом.
— Иди.
Она вышла из палатки.
— Кто-нибудь, пойдите вместо меня.
Шумела река внизу, искрились горы, мелькали огоньки папирос. Никто не уходил от палатки.
Чижик лежала ничком на холодной траве и презирала себя.
Парализовало! Значит повреждён какой-то нервный центр. Значит… На миг всё утратило своё значение. Лечь. Лечь, наконец. В конце–концов он сам болен, он смертельно устал. Вот он сейчас пойдёт и ляжет, и уснёт. И всё.
— Ну-ну, Мишка, перестань, ты сделал всё, что мог.
Уж я–то знаю! Что он знает?! Он знает, что секунду назад Миша хотел бросить всё и уйти? И лечь, и уснуть? Но может всё дело в том, что остался какой-то осколок, а он не заметил, и осколок давит на этот центр: и, если его убрать… «Ну что ж, начнём всё сначала, Любочка, снимайте бинты…» Боже мой! Начать всё сначала!
Да, ему легко начать всё сначала! Пусть он болен, пусть смертельно устал, но разве его будет сначала терзать эта немыслимая, адская боль. Как он терпит всё это, этот парень. Без звука. Что он думает в это время? Что это? Пренебрежение к боли, геройство или просто шок? В шоке не чувствуют ничего, и много говорят. Он не много говорит. Он просто терпит. Терпит всё. Но шок может наступить и сейчас, здесь, на столе. Он должен говорить, чтобы Миша знал, что он в сознании.
— А ну-ка, Сашка, расскажи что-нибудь! Любочка, больше света.
Утро пришло обычное, розовое, холодное. Все спали. Подъёма не было. А Чижик так и не спала. Этой же ночью всех пострадавших снесли вниз, к чайхане, т. е. К дороге, где уже могут ходить машины. Там ждала их скорая помощь. Всех увезли в больницу, в город. Их осматривали лучшие врачи. Они сказали:
— Ваш Минайченко будет здоров, потому что у вас замечательный врач.
А Чижик знала, что Миша не только замечательный врач, и не только хороший друг, Чижик знала, что он к тому же замечательно красивый человек.
Случай на практике - Нина Вениаминовна Хаэт
После экзаменов нас отправили на практику по геодезии в Ак-Таш. Многие, кто был там, могут сказать, какое это чудесное место, как хорошо там бывает летом, когда начинает спеть миндаль, фисташки, алча, яблоки; какие там есть прелестные уголки, какие яркие и душистые цветы, и как весело бежать с горы вниз, что ветер свистит в ушах!
Нет, в таких условиях совершенно невозможно заниматься геодезией, будь она даже самой замечательной наукой, и бедный Иван Андреевич! Сколько труда ему стоило усмирить наше телячье настроение.
Но самое большое мучение начиналось для него ночью. В его обязанности входило, чтобы после одиннадцати часов все уже спали.
Но разве можно в такую ночь, о которой мы раньше и понятия не имели, лежать в душных комнатах!
О таких ночах и не расскажешь!
В такую ночь всё кажется таким таинственным, и свет луны прямо каким-то колдовским. Нет! Никогда не удавалось Ивану Андреевичу загнать нас спать. Любыми правдами и неправдами, через окно, или в темноте на цыпочках с заднего хода, или ещё как-нибудь, мы вырывались в горы, и бродили, лазили, гуляли, рвали миндаль или просто сидели до двух, а то и до трёх ночи.
Недалеко от того места, где мы жили был пионер-лагерь. И вот этот лагерь пригласил нас всех к себе на костёр. Мы, конечно, обрадовались. Приходим, а нам говорят: «Сегодня костра не будет, а будет завтра». Ну завтра, так завтра. Пошли назад. А Вадим говорит мне: «Пойдём другой дорогой. Я согласилась. И вот мы отделились от нашей ватаги, помахали им на прощанье руками и стали подниматься вверх по тропинке. Вадим сказал, что по этой тропинке он уже раз ходил и что она ведёт прямо к дому.
А луна была тогда! Огромная, круглая, и света было, как днём.
Мы с ним шли, болтали, хохотали по всяким пустякам и не заметили, что вокруг стало так тихо, лес был такой густой, что почти не было видно неба и свет луны почти не проникал под полог леса.
Вадим с удивлением огляделся, и я поняла, что мы вышли не туда, но нам от этого стало ещё смешнее, и мы стали искать тропинку. Но её всё не было. И мы забирались всё глубже и глубже. Стало совсем темно, и я стала трусить. Думаю — заблудились, как мы выберемся оттуда — куда не полезешь — колючий шиповник и боярка.
Но самое главное — ужасная темнота, хоть глаз выколи, только кое-где лунные дорожки, а потом и их не стало. Я вообще ужасная трусиха. А тут, как назло, и Вадим что-то молчит, а потом говорит: «Знаешь, здесь где-то кладбище!» Я даже вздрогнула. И вдруг Вадим дёргает меня за руку: «Смотри!» Я повернулась: ноги у меня так и приросли к земле, и чувствую у меня волосы на затылке зашевелились.
Прямо на меня смотрели горящие зелёные глаза. Они смотрели, не отрываясь и не мигая. Вдруг рядом появились ещё одни, потом ещё. Я оглянулась — сзади — нас тоже обступили неведомые обладатели ужасных глаз. С жутким криком я бросилась бежать. Не помню, как мы выбрались оттуда, я опомнилась только у нашего дома. Вадим был рядом и тяжело дышал. Значит он тоже бежал.
— Вадим, кто это был
— Не знаю, иди домой.
Я, дрожа, поднялась по тёмной лестнице, нашла дверь нашей комнаты — все уже спали. Я пробралась к себе в постель, конечно, при этом наступила кому-то на ногу и загромыхав ведром. Я думала, что не усну, но только добралась до подушки, как сразу уснула.
Утром, по дороге на практику, Вадим догнал меня:
— Ты знаешь, я вернулся туда.
— Куда?
— Ну туда.., где глаза были. Ты знаешь, что это было? Светлячки!
— Какие ещё светлячки?
— Ну, такие червячки, у них головка ночью светится. Про них, помнишь, Чуковских в своём «Бармалее» писал.
ОБИДА - НИНА ВЕНИАМИНОВНА ХАЭТ
Маленький мальчик сидел на высоком крыльце и с упоением отдирал отставший от ступенек цемент. Цемент отдирается не всегда легко, приходилось трудиться. Капельки пота выступали на верхней губе.
Лида бежала на работу, с удовольствием ощущая лёгкость ситцевого платья, обнажённость рук и ног, всегда немного смущающую после зимнего снаряжения.
Мальчика Лида видела каждый день, когда бежала на работу. Она подмигнула ему и проскочила мимо, но тут же обернулась. Что-то в мальчике поразило её сегодня. Она внимательно оглядела его и удивилась. Мальчик сидел, свесив ноги с крыльца, именно эти ноги привлекли её внимание. Выглядели они весьма странно. Высокие резиновые боты, изрядно потрёпанные на ногах мальчишки были нелепы и оскорбительны на фоне жаркого, сухого весеннего дня.
Лида вернулась.
— Мальчик, ты кто такой?
Мальчик поднял на неё взгляд человека, оторванного от интересного дела.
— Никто.
— Ну, как тебя зовут?
— Никак.
— Ну нельзя же быть таким невежливым! А кто твоя мама?
Мальчик засопел, но не ответил.
Ну, а скажи мне, почему мама одела тебе эти боты, у тебя нет туфелек?
— Нет.
— Почему?
— Я их порвал.
— Ну значит надо купить новые. А у тебя есть папа?
— Нет.
— А где же он?
— Не знаю.
— Бедный ребёнок.
— Сама ты бедный, я небедный.
Лида отошла. И всё таки бедный. У него нет отца, наверно бросил, а мать не в состоянии купить новые туфли. Хорошо же ей в босоножках, а вот бедный ребёнок парится в этих ужасных ботах.
Лида вошла в коридор, постучала каблучками в свою дверь, а потом вошла и села за стол.
— Надя!
— Да?
— Надя, ты знаешь, там…
Надя была взволнована рассказом.
— Идём, посмотрим, он ещё сидит?
Мальчик сидел.
Лида с Надей подошли.
— Мальчик, а где работает твоя мама?
— Нигде.
— А скажи, тебе жарко в этих ботах?
Мальчик с интересом посмотрел на боты, потом на Лиду с Надей, потом снова на боты и сказал:
— Жарко.
— А ты хотел бы их снять?
Мальчик подумал, потом ответил.
— Мама не разрешит, наверно.
— А ты хотел бы иметь новые туфли? Такие красивые, блестящие?
Это становилось интересным.
— А какие?
— А вот такие, маленькие, красненькие или беленькие?
— А вы мне их дадите?
Девушки смущённо переглянулись.
— Было бы неплохо вообще-то.
Мальчика уже не интересовал цемент. Маленькие красненькие туфельки предстали в его воображении в виде современных необычных и заманчивых игрушек.
— Вы мне их дадите?
Но девушки вдруг ушли, оставив ребёнка в недоумении.
Мальчику стало обидно, он скривил губы и собрался заплакать, но тут большая чёрная бабочка села на стену и красные туфельки отодвинулись на задний план.
Лида с Надей вернулись к своим столам и принялись рыться в сумочках.
Рита сидела рядом и наблюдала.
— У вас, что сегодня, день великого лентяя?
Надя наклонилась над столом Риты и Рита вмиг превратилась в монумент любопытств.
Однако, через некоторое время глаза у Риты заблестели, она воодушевилась и тоже полезла за суочкой.
— Сколько же у Вас есть?
— 8 рублей 50 копеек.
— У меня есть 3. Этого должно хватить на самые лучшие. Перерыв почему-то никак не приближался. Рита несколько раз выбегала, посмотреть там ли мальчик. Мальчик был там. Он энергично колотил своими ботами по крыльцу и гудел. Лида уже смотрела на этого мальчика глазами затуманенными от избытка чувств и прилива великодушия. Ей казалось, что она способна сделать для этого мальчика всё, что в её силах, и даже то, что не в её силах.
— Мальчик, мы тебе купили новые красные туфельки. Хочешь?
— Хочу. А какие?
— Красненькие
— А какие красненькие?
— Со шнурочками.
— А с какими шнурочками?
— Тоже с красненькими.
— А когда?
— Вот сейчас у нас будет перерыв и мы все пойдём в магазин и купим тебе туфельки. Хорошо?
— Хорошо.
Мальчик слез с крыльца и пошёл за Лидой.
— Нет, не сейчас, а когда будет перерыв. Ещё через час.
— А сколько это час?
— Час это 60 минут
— А 60 минут это много?
— Нет, не очень.
Лида еле ушла, оставив мальчика. Тогда вышла Рита.
Мальчик показался ей необыкновенно славным и таким несчастным, ей ужасно захотелось пожалеть его. Она погладила его по головке и сказала:
— Мальчик хочешь туфельки?
— Хочу. Красненькие. Или беленькие.
Рита засмеялась и побежала на работу. Ребёнок в недоумении растопырил ладошки и скривил губку. Но тут вышла Надя:
— Мальчик, ну а как тебя зовут?
— Петя.
— А как зовут твою маму?
— Мама.
Надя засмеялась.
Петенька засопел. Ротик у Петеньки раскрылся, из глаз брызнули крупные блестящие слёзы и Надю оглушил мальчишеский рёв.
— Ну что ты, Петенька, милый, хороший мой мальчик, что с тобой?
Надя прижала голову ребёнка к груди и жалость, и нежность к этому чужому ребёнку до боли сжали что-то внутри неё.
— Что ты, мальчик, что ты…
На счастье появилась Рита. Пошли сейчас. Осталось 15 минут. Ничего Лидка придёт следом.
Они схватили мальчика за обе руки, и ещё плачущего, спотыкающегося, потащили по тротуару.
Лида сидела, как на иголках. Она была уверена, что девочки купят совсем не то, что надо, они обязательно купят не то, что надо. А уйти раньше никак нельзя. Но, хоть стрелка на часах почти не двигалась, к половине первого она подползла. Лида сорвалась с места, будто её укололи. Она выбежала на улицу и тут же наскочила на какую-то женщину. Женщина схватила её за руку и спросила:
— Девушка, Вы не видели мальчика лет четырёх?
— В ботах?
Лида улыбнулась самодовольно и торжествующе.
В ботах! В ботах, видели?
— Да видела. Мои подружки пошли с ним, покупать ему туфельки.
Лицо женщины изменилось.
Глаза зло сузились, губы сжались, по лицу поползли красные пятна.
— Какие туфельки?
Лиде стало не по себе.
Голос женщины был подозрительно спокойным.
— Красненькие. Со шнурочками, — залепетала Лида, — сейчас жарко, ему нужны туфельки…
— А кто вы такие, кто дал Вам право лезть туда, куда вас не просят. Может быть я лучше знаю, что нужно моему ребёнку.
— Где ребёнок?
— Он в магазине. Мы хотели, как лучше.
— Идёмте.
Лида шла, еле поспевая за женщиной, бездумно и тяжело ступая, не ощущая весеннего тепла, летнего платья, золотистой зелени первых листьев.
Они ещё не подошли к магазину — Рита с Надей шли навстречу, держа каждая по одному боту и по одной ручонки мальчика. Глазки его сияли, как его красные новые туфельки на ногах.
Женщина стала бледно-серой и очень усталой. Она подошла к ребёнку, подняла его на руки и стала снимать его новые туфли.
Ребёнок не понимал. Он поднял личико на мать и сказал:
— Мама, тёти купили мне туфельки.
Мать протянула туфли девочкам:
— Возьмите.
Девочки, как во сне взяли туфли и одновременно протянули каждая по боту. Мать методично взяла сначала один бот и одела его на одну ножку, потом второй и одела на вторую. И ребёнок понял. И он закричал. Он кричал горестно, икая, захлёбываясь, пытаясь что-то сказать.
Мать стояла, опустив голову, казалось, не замечая крика. Потом медленно подняла голову, увидела, что девчонки ещё здесь, удобнее устроила ребёнка на руках и твёрдо, глядя прямо перед собой, понесла его, несчастного, плачущего, переживающего своё первое горе.
БЕЗ НАЗВАНИЯ - НИНА ВЕНИАМИНОВНА ХАЭТ
Уже стемнело, когда я попала наконец на поезд. Народу было много, было. Вагон наш оказался переполненным. Прямо против меня сидела сидела женщина, не очень старая, но с морщинистая и худая, с длинным носом, маленькая, с длинным острым и тоненьким носом, маленькими неопределённого цвета глазами, тонкими лиловыми губами. Жёлтые волосы её были гладко причёсаны и аккуратно повязаны шерстяной косынкой. Ноги обуты в валенки. Весь вид её выражал скорбь и однако же и какую-то удовлетворённость.
Рядом с ней сидел мальчик, тихий, белоголовый, лет восьми, с личиком свежим и умным.
Женщина время от времени взглядывала на него, вздыхала и спрашивала: «Вовочка, ты сыт, маленький?», или:
— Вовочка, хочешь булочку?
— Нет, крёстная.
— А пить, Вовик, не хочешь?
— Нет крёстная.
Так просидели они довольно долго.
Наконец, мальчик по-видимому стал уставать, начал двигаться, пытался что-то увидеть в тёмном окне вагона, достал из кармана какой-то ножичек, повертел его, спрятал потом достал какую-то палочку.
Женщина хмурилась. Наконец она не выдержала:
— Вова, перестань вертеться!
Мальчик застыл. Они снова посидели. Вдруг мальчик произнёс:
— А мы в это время уже спать ложились.
Молчание.
— А завтра у нас труд был бы.
Молчание.
— А вчера у нас на ужин был пирог с повидлом. Вкусный.
Женщина вдруг вздёнулась, покраснела, глаза её забегали, она заговорила:
— Дома тебя не кормят! Пирогов не дают! Спать не кладут! Или перина плоха? Небось, как ляжешь, так и не видать! А одеяльце-то всё беленькое, мяконькое, игрушка, да и только! Труд видишь ли у него! Дома ему трудиться не дают! Да трудись, сколько тебе надо! Или работы дома мало?
— Да я, мама так! Да ведь я просто говорю, рассказываю! Лицо женщины уже стало умильным, добрым, она засуетилась и стала гладить ребёнка по головке.
— Да ведь и я так говорю, Вовочка. Ты уже, верно, спать хочешь, да кушать, мой маленький. Во съешь булочку да ложись спать, ложись!
Мальчик стал есть булочку, а женщина неожиданно заплакала. Мы сидели и ничего не понимали. Я не выдержала и спросила:
— Это Ваш сын?
— Да, вроде, сын.
— А что он в интернате учится?
— Какое там в интернате!
До этого неподвижное лицо женщины оживилось. Видно было, что ей и самой не терпится что-то рассказать, но она сначала для важности помолчала, поджав под себя губы, потом приложила к глазам зелёный шёлковый платочек, и заговорила голосом каким-то особенным, жалостливым, скрипучим, бесцветным и скучным.
— В детдоме он был, в детдоме целый месяц был. А до этого в детприёмнике, Орешинымназвался, еле нашла. Вячеславом. Вот тебе. Я бы вовек не подмыла бы такое. Ну вот и везу теперь. Домой. Насилу нашла. Сама я ведь бестолковая. Так иной раз сяду, да встать не могу. Ноженьки, рученьки так и отнимутся. А худая стала, Господи. Да, а вот теперь и везу. Домой, значит.
— Я ничего не поняла. Домой это куда же?
— Как куда, да в Ташкент же!
— А как же он в Самарканд у Вас попал? Да ещё в детприёмник.
—Я же говорю. Убёг он в Самарканд, убёг. На автобус раненько залез, так под лавкой и ехал. Так что ли, Вовочка?
Вовочка бесстрастно кивнул.
Женщина погладила его по спине и продолжала:
— И ведь ничего ему не сказала, только и пригрозила: «Придёшь домой, разорву!». А он на тебе — убёг! Дело понемногу начало прояснятся. Женщина уже не могла молчать. Она всё говорила и говорила.
— Приехал он в Самарканд, да так в детприёмник и угодил, сказал, что мать у него померла, а отца на фронте убили, его в детдом и определили. Тут, по-видимому, какое-то воспоминание её рассердило, она нахмурилась, исподлобья глянула на ребёнка и прошипела: «Пирог с повидлом». Мальчик вздрогнул и весь как-то сжался, но настроение её уже переменилось, она закивала своей жёлтой головой, так, что кончик косынки на её затылке заплясал и запрыгал.
— Я тебе, сынок, уже такой пирог испеку, с вареньецем, пушистый, беленький, что твой снежок.
Мальчик судорожно вздрогнул. Он не улыбнулся, не выразил никакого одобрения, только стал ещё более неподвижным.
Женщина помолчала, сложив руки на животе, потом продолжала всё тем же невыразительным голосом:
— Целый месяц я ничего не знала, уж думала, Богу душу отдал. Приду, бывало, домой, да так и повалюсь на постель. И не причёсываясь вовсе, разве в бане только, не до того было. И где я его только не искала, ирода этакого. Господи, не приведи! А вообще-то он мальчик у меня хороший. Я как уйду, запру его на весь день! А он приберёт всё, полы вымоет, обет сварит, уроки выучит, посуду вымоет, да сидит, рисует себе что-нибудь.
Я ведь ему тётей прихожусь. А как мать его померла, так он всё встанет, бывало, и плачет потихоньку, всё плачет. И ведь вот какой иной раз плачет, аж злость меня возьмёт. Я, трах его по спине, а он вздёрнется весь — «Что надо делать крёстная?». Вот он у меня какой!
Я не выдержала:
— А это за что Вы разорвать его хотели?
— Как за что? Пакостник этакий! Всё разбирает! Я уж итак, прежде чем уйду, всё спрячу. Так нет же! Всё равно найдёт что-нибудь, да разберёт, этакий!
— Да что, например?
— А вот, будильник разобрал, ходики тоже, радио, А тут, на тебе, — часики, вот эти самые!
Она показала на своей руке часики «Заря». Ну я и сказала: «Разорву». А он и убёг.
— А раньше вы били его?
— А то как же не бить? Коли я его бить не буду, то кто же будет? Я никак крёстная его, с 6-и лет он у меня. Как же не бить?
Соседи наши по купе начали понемногу прислушиваться, задавать вопросы, и женщина очень охотно стала рассказывать всё сначала.
Ночь и покачивание брали своё, глаза слипались, а нос выражал неудержимое желание клюнуть.
Наконец, устроившись по удобнее, и положив голову на чей-то узел, я задремала.
Сколько я спала, не знаю. Разбудил меня знакомый голос — въедливый, скрипучий, противный, — хотелось спрятаться от этого голоса, но он так и лез в уши, — соседка вновь рассказывала о мальчике:
— И ведь только и сказала: «Придёшь, разорву!» Подумаешь, ну и побила бы, что ж из того! Вот у меня мать была, так та действительно строга. Уж так строга, что и сказать нельзя. Вот бывало, порвёшь что, или там, сломаешь, так она что? Розгу возьмёт, да так выпорет, что и не сядешь. И никуда не бегали. А то так ещё бывало. Прядём мы ввечеру с мамашей, у неё нас четыре девоньки да трое парней было. Вот она нас девок и приучала. Ну так вот, иной раз палец поранишь, кровь ручьём, а маменька:
— Пряди! У тебя на руке сколько пальцев? — Пять? А один болит. А другие четыре куда дела? Вот и пряди теми-то четырьмя!
Вот какая она была.
Женщина помолчала, как видно ожидая сочувствия, но никто не ответил, тогда она продолжала:
— А то был у нас такой случай. Печка у нас была с полатянами. Вот один братишка — меньшой — туда залез, а другой, что постарше, так тот снизу сидел. Ну баловались они что ли, плевались друг в дружку. А под полатянами прямо, на полу стояла у нас кадка дубовая, железом по краю оббитая. В этой кадке мама капусту на зиму солила. Да-а, вот братишки баловались, да один меньшой, что на полотянах-то был, уж не знаю и как, перегнулся видать больно, да только как свалился оттудаво, так прямо головой в кадку-то и угодил. Череп-то так и хрястнул. Батюшки, крови-то было! А мама-то не к тому, чтоб помочь чем, облегчить меньшому, она старшего за волосы, за волосы по всей избе потащила, да чем попало. Так обоих в больницу отвезли. Вот как было. А чтобы кто убёг. Нет этого не было. А тут ничего и не сказала, только и сказала…
Тут весь рассказ про мальчика начался сначала. Примерно через полчаса мы подъехали к Ташкенту. Было семь часов утра. Мальчик уже проснулся и с любопытством смотрел в окно.
Мне хотелось поговорить с мальчиком и я спросила:
— А где лучше, Вовочка, у тёти или там, в детдоме?
— Везде хорошо.
И тут же он снова обернулся к окну.
У меня было такое чувство, как бывает во сне — тебе необходимо что-то сделать, от этого зависит что-то очень важное, очень нужное, а ты хочешь и не можешь. И плохо и тревожно от этого.
Женщина, собирая свою сумку, обратилась к ребёнку:
— В школу пойдёшь сегодня же. Директору всё сам расскажешь. Может он тебя не примет ещё назад-то.
Мальчик испуганно взглянул на тётку, втянул голову в плечи, но ничего не ответил, только в глазах его вдруг мелькнуло что-то такое упрямое, озорное, даже что-то похожее на снисхождение, что мне вдруг сделалось ясно — ничего не надо делать. Всё хорошо.
Письмо Нины Вениаминовны Хаэт из Италии
Последний стих Нины Вениаминовны Хаэт
Второе и последнее из сохранившихся
стихотворений Нины Хаэт "К случаю",
посвящённое Изе Георгиевне Резниковой,
в чьём доме она ушла из этого мира.
Прошло чуть больше пяти лет,
С тех пор как вы уехали все разом,
В душе моей остался горький след
И пустота не видимая глазом.
Ведь дом Ваш тёплый и родной
Был для меня отдушиной, поверьте,
Той пристанью, где горести уходят с глаз долой,
Чтоб снова можно было б жить на этой земной тверди.
Вы для меня всегда могли найти
И время, и совет, и доброе участье.
Не только в горе и в беде я к Вам могла прийти,
Но даже в радости, в удаче или в счастьи.
И снова я теперь со всеми Вами
Сижу за Вашим праздничным столом,
Я счастлива до Вас дотронуться руками
И вновь поздравить с юбилейным днём.
Ну что ж ещё тут можно пожелать,
Конечно только лишь здоровья и покоя,
Здоровья этак лет ещё на тридцать пять,
Здоровье счастье каждого, да и ещё какое.
И пусть Господь хранит и Вас
И Ваших всех родных и близких,
Позвольте ж с нежностью мне Вас обнять сейчас,
Поклон Вам мой и искренний, и низкий.
О графине Галине Павловне Кирияцкой с девичьей
фамилией Чеспеяковой-Иваницкой до замужества
Вадим Петрович Кирияцкий,
муж Нины Вениаминовны Хаэт
муж Нины Вениаминовны Хаэт
Тебя безгранично любящий, как никого
и никогда, твой сын Саша
Солнышко, радость, счастье моё –
моя мама
Посвящается моей мамочке
Нине Вениаминовне Хаэт
1
Я помню себя, может, годиков с двух,
С тобой мы едины, ведь в нас общий дух,
Как в детстве, сегодня я вижу мишек
Игрушек, даю всем я имена им,
Читаешь ты мне сказки детские вслух,
Смотрю я картинки из красочных книжек,
Бесценен, твой мама, чувства излишек,
Порой возле дома мы в прятки играем,
Мне, лапочка, первый твой дар нескончаем.
Без мамы тоскливо мне в детском саду,
Не ем я чужую долго еду,
На озере с дедушкой после работы
Салют под «Ура!» крики в лодке встречаем…
Принёс я тебе только боль и беду:
Когда я в больнице, не спишь ты ночами,
И так всю неделю, до самой субботы:
Тёть-Лиза упала, и вот бегут годы.
Тёть-Лизочко на всю жизнь ногу сломала
Ни разу ты в отпуск не уезжала,
Оставив меня дома бабушке с дедом,
Смерть бабушки в муках, но этого мало,
От горя уходит вдруг дедушка следом,
С желтухой лежу один под запретом
Встречаться с кем-либо. Я лишь передачу
Твою получаю да горестно плачу.
А встреча пред выпиской, равная чуду,
Блаженство твой смех, и плыл свет отовсюду
Весеннее счастье, ты, и поцелуи,
Святейших порывов душ вечные струи,
С тобой в мире смертных я сколько жить буду?
Всегда средь миров разных после ухода
Тебя. Ты понятьями влейся в жизнь ту и
Не забудь ты свет, где жили мы и природа.
(1970-1975)
2
Мамочка, ты мой свет, не слепящее зарево,
Любящие глазки твои во мне вечно горят,
Чую душу твою, ты меня не оставила,
Господа как можно сильнее прими, чтоб назад
Мир твой не устремлялся ко мне в сострадании,
Ты возьми из света всех душ моё внешнее я,
Я доделаю всё за тебя в воссоздании
Дедушкиных нот, в них сливается наша семья
В целостность, с ней забуду грехи, как печали, я.
Всё, что тут – иллюзий круги, от них я отошёл,
Память счастье хранит, где ты, я и Италия,
Пусть жизнь превратилась на время в рабочий мой стол.
День спустя, как твоя душа тело покинула,
Понял что, моей, знать, души без тебя просто нет.
Я к скале шёл, не зная, что сутки минуло,
К камню прикоснулся челом, отгоняя, как бред,
Чувство, что миллион лет назад первобытного
Этой же касалась скалы дикость без языка
Для отказа нам духа, до смерти обидного:
Не сдвинем громадину гору, ну хоть бы слегка.
«Как нам?! Так почему троглодитам? Сколь явную
Близость к волосатым без слов я почувствовал вдруг,
Иудеев-христиан-мусульман вспомнил главную
Мысль: «Тот, кто не наш – обречённый на ад вечных мук!»
Как они, бессловесные души с проклятием?!
А лишь потому, что впервые поднялись на путь
К человечеству без знакомства с распятием,
Как с Торой, с Кораном, в грядущем ещё с чем-нибудь.
Господи, о, Единый на всех, с троглодитами
Ты! Так же как с нами, они это мы, но в былом,
И с фанатиками «упырями» забитыми,
Теми, кто душой не погиб в единеньи со злом».
Я молился, не чувствуя рок изменения,
Я ассоциировал с тем полу зверем свой спад,
Где прямая скала над душой возвышение,
Должен я откуда сорваться в его жизнь-мрак-ад.
Мамочка, через день я услышал о гибели
Лишь в теле тебя, тут же спрыгнуть решил с той горы,
Но виденья вчерашние в образах – выбили
Из меня желанье уйти сквозь лаз чёрной дыры.
Дедушку и тёть Лизу я рядом почувствовал,
Где ты, мамочка, ах, зачем я тебя не сберёг,
Вырывался нечленораздельный чувств-звуков вал,
Плача-хаоса неудержимый поток.
Не верну я тебя, осознал, а громадину
Мозгу первобытному с точки не сдвинуть никак,
Пусть молитвы заполнят твою смерть как впадину
Моей жизни убитой, предостережений ключ-знак.
В храм метнулся: Христа я спросить с откровением:
«Рай я не пришёл покупать, коль покончу собой,
Ты осудишь, я маму не встречу падением
В прошлое, где буду жить питекантропа судьбой?»
– Встретишь тут же ты маму, пусть долг твой останется, –
Словно мысль-рисунок я перед крестом рассмотрел, –
Не осудит тебя Бог, лишь вечная странница,
Муза всей семьи твоей будет века не у дел.
Мама счастье моё, я приду, но со временем,
И стану достоин того, чтобы слиться с тобой,
Вечно слышу души твоей голос под бременем
Мира из материй Предвиденьями за Судьбой.
3
В год наш последний в теле землян
Ты прилетела проститься в Милан
Счастье безбрежным, как океан,
Казалось мне и ослепляло.
О загранице ты не мечтала,
Месяца три ужасно, как мало,
А сколь чудесен горный Вазон,
Всё это вижу сегодня как сон.
Мам, и с тобой у Альп небосклон,
И на канатной вместе дороге,
Время промчится, вот я на пороге
Буду когда-то, мам, встретимся в Боге.
4
Радость моя, моя мамочка, о как молю тебя Боже,
Вновь помоги и в том мире Господи, как свыше можешь тоже,
То, за что я умолял на Земле, там дай, пускай непохоже
Всё на земное, нет в жизни для меня ничего дороже
Мама тебя! Пари с дедушкой, как можешь ближе душою,
Только с тобой я прошу быть там, как умру! Наградой большою
Самой ты стань для меня в свете том! И без тела собою
Ты защищаешь от бед меня над памятью дорогою.
Счастье, когда ты во сне, будто смерть к нам и не подходила
В мире материй! Ты в жизни как прежде, но где могила
Не опускайся, про тело забудь, я знаю, Бог – в тебе сила,
Любишь ты в Нём, теперь высшего неба видишь мерила.
Сегодня два года прошло, как последний раз
Слышал я, Мамочка, твой голосок.
Дыхание смерти в тоске твоей ждало час,
Чтоб быстро взял у меня тебя Бог.
Забыл, как я Бога просил, всего десять лет,
Вот и растаяли эти года.
Очки сами лопнули, но не пролили свет:
Скоро расстанемся мы навсегда.
Я мчался на велосипеде, о, мама, как
Я не предчувствовал страшный миг.
Земной свет меня ослепил, затмевая мрак,
Вовремя ужас меня не настиг.
Тогда бы ты выжила, иль я с тобой погиб,
Ты приготовься там встретить меня,
Стирает страдания времени бег-изгиб,
Вновь я во власти его в танце дня.
«В Париж бы однажды поехать да умереть
Вечно нестарой», - шутила мне ты.
Я в страхе запретил тебе говорить так впредь,
Вещее чувство сжёг мир суеты.
Наверное, счастье, что смерть никогда не ждёшь,
Миг и ты в мире ином без вреда
Нутру при полёте души святейшая ложь:
Верить в грядущее счастье всегда.
Только с тобой я прошу быть там, как умру! Наградой большою
Самой ты стань для меня в свете том! И без тела собою
Ты защищаешь от бед меня над памятью дорогою.
Счастье, когда ты во сне, будто смерть к нам и не подходила
В мире материй! Ты в жизни как прежде, но где могила
Не опускайся, про тело забудь, я знаю, Бог – в тебе сила,
Любишь ты в Нём, теперь высшего неба видишь мерила.
5
Сегодня два года прошло, как последний раз
Слышал я, Мамочка, твой голосок.
Дыхание смерти в тоске твоей ждало час,
Чтоб быстро взял у меня тебя Бог.
Забыл, как я Бога просил, всего десять лет,
Вот и растаяли эти года.
Очки сами лопнули, но не пролили свет:
Скоро расстанемся мы навсегда.
Я не предчувствовал страшный миг.
Земной свет меня ослепил, затмевая мрак,
Вовремя ужас меня не настиг.
Тогда бы ты выжила, иль я с тобой погиб,
Ты приготовься там встретить меня,
Стирает страдания времени бег-изгиб,
Вновь я во власти его в танце дня.
«В Париж бы однажды поехать да умереть
Вечно нестарой», - шутила мне ты.
Я в страхе запретил тебе говорить так впредь,
Вещее чувство сжёг мир суеты.
Наверное, счастье, что смерть никогда не ждёшь,
Миг и ты в мире ином без вреда
Нутру при полёте души святейшая ложь:
Верить в грядущее счастье всегда.